— Я в мистику не верю. — Сказал он, не оборачиваясь, но ей показалось, что Баст улыбается. Не ей. Сейчас не ей, но улыбается.
Стоит у стола, пуская через плечо сигаретный дым, разливает по бокалам каталонскую каву, улыбается и говорит:
— Понимаешь, не могу себя заставить. Не верю я во все эти сказки, хоть и было что-то у нас у всех...- Он обернулся к ней и улыбнулся уже ей, не выпустил изо рта дымящуюся сигарету. — Я имею в виду при переходе. — И он посмотрел ей прямо в глаза, приглашая включиться в обсуждение, ею же самой поднятого вопроса.
Но Кейт на "провокацию" не поддалась. Сидела на кровати по-турецки, скрестив ноги, которыми по праву гордилась, пускала сладковатый дым из зажатой в зубах пахитоски, но от комментариев воздерживалась. Ей просто хотелось послушать, что скажет он. А свое мнение она могла высказать и позже, хотя пока его, этого мнения, у Кайзерины как раз и не было. Любопытство было, любовь – ну, да, кажется, все-таки любовь – была, а вот положительного мнения не имелось.
— Все можно объяснить и без мистики. — Баст не стал "настаивать", не хочет, значит, не хочет. — Мне вот тоже тут на днях сон приснился. В стиле старых советских фильмов. Ну, не совсем старых, а так, скажем, шестидесятых-семидесятых годов. "Щит и Меч", "Семнадцать мгновений весны", "Майор Вихрь"... Представляешь?
— Представлю. — Она благодарно кивнула, принимая бокал, и тут же сделала глоток вина. — Чудо! Что это?
— Бодега "Реймат", сухое... очень сухое, — улыбнулся Баст и тоже пригубил вино. — И в самом деле, хорошее.
— Так что там со сном? — Вернулась Кейт к теме разговора.
— А! Забавный, знаешь ли. — И Баст сделал рукой в воздухе какое-то замысловатое движение, словно попытался выразить этим абстрактным жестом свое отношение к приснившимся обстоятельствам. — Комната... Вернее, школьный класс со сваленными в углу партами, стол канцелярский с лампой под стеклянным абажуром... Прямо посередине помещения... А за ним, то есть, за столом – спиной к окну – человек в советской форме...четыре шпалы...
— Полковник, — кивнула Кайзерина и отпила вина.
- Полковник. — Согласился Баст. — А я сижу перед ним на стуле, и на коленях у меня лежит шляпа. И он говорит мне по-немецки, что, мол, я не искренен, потому что Контрольной комиссии доподлинно известно, что я служил в СС и имею звание оберфюрера[334]. То есть, вы, господин Шаунбург, говорит, генерал СС. Ведь так? Нет, отвечаю. Что вы! Никакой не генерал. Оберст я, сиречь полковник, да и то это мне в качестве награды за мои литературные труды... Но он все гнет свое, и ощущение такое, что товарищ действительно кое-что знает и шьет мне дело. И вдруг шум за дверью, какие-то короткие разговоры... — Баст докурил сигарету и бросил окурок дотлевать в пепельницу. — Дверь распахивается, и в помещение входит... Никогда не поверишь! Штейнбрюк входит.
— А какой там у тебя год? — Напрягается неожиданно растревоженная этим рассказом Кейт, тоже видевшая однажды здание с вывеской "Контрольная комиссия".
— А год там 1944, но это я потом уже увидел, — Баст замолчал на секунду, усмехнулся чему-то и продолжил, — когда из здания школы на улицу вышел. А в тот момент, когда он появился, я об этом не знал. Да, так вот. Штейнбрюк почти не изменился... Только в петлицах у него генеральские звезды... Генерал-лейтенант, да еще, пожалуй, все-таки да: выглядел усталым и несколько постаревшим, но с другой стороны, это же не кино, а сон!
— Сон. — Повторила за ним Кейт. — Сон...
— Полковник вскакивает, но я принципиально остаюсь сидеть. А он, то есть, Штейнбрюк полковнику эдак коротко, оставьте нас. И все. Ни вопросов, ни разъяснений, но контрольщик моментально выметается и мы остаемся вдвоем. Вот тогда я тоже встаю. И мы стоим и смотрим друг на друга, а потом он говорит что-то вроде того, что можно было бы меня наградить или расстрелять, но и то, и другое было бы неправильно. Поэтому мы просто разойдемся.
— Великодушно! — Улыбается Кейт, у которой даже от сердца отлегло. И поскольку "отлегло", то захотелось услышать и продолжение, но продолжения не последовало. То ли ничего больше Баст в своем сне не увидел, то ли не захотел рассказывать.
Странно, но именно этот сон – не самый страшный или, вернее, совсем не страшный сон – заставил ее сердце сжаться от ужаса, и отступило это гадкое чувство, которое Кайзерина никак не желала принимать и признавать, только тогда, когда Себастиан закончил рассказ и улыбнулся своей совершенно очаровательной улыбкой, которая неизвестно кому и принадлежала: Басту, Олегу, или, быть может, им обоим.
— Хочешь, испорчу тебе настроение? — Спросила Кейт и, отставив пустой бокал в сторону, встала с кровати. Ее несло, и она совершенно не собиралась этому противиться.
— Попробуй. — Предложил с улыбкой Баст, оставшийся стоять, где стоял.
— Я тебя люблю. — Сказала тогда она.
— Полагаешь, после этого признания я должен выскочить в окно в чем мать родила?
— У тебя третий этаж... — Улыбнулась Кейт, чувствуя, как разгоняется ее сумасшедшее сердце. — Разобьешься.
— Не убегу. — Покачал головой мужчина ее мечты. — Но завтра ты отсюда уедешь.
— Почему? — Она не удивилась, как ни странно, и не почувствовала желания спорить. Уехать, так уехать, ведь это он ей сказал...
— На сердце тревожно. — Как-то очень серьезно ответил Баст. — Не стоит тебе здесь оставаться.
— У нас, кажется, равное партнерство. — Кайзерина уже согласилась в душе, но марку фирмы следовало держать.
— Уже нет. — Покачал головой он.
— Почему это? — Надменно подняла бровь Кайзерина.
— Потому что ты любишь меня, а я люблю тебя. — Развел руками Баст.
— А ты меня любишь?
— А тебе нужны слова?
— Вероятно, нужны... были, ведь ты все уже сказал.
— Я сказал. — Сказал он и поцеловал ее в губы.
И в этот момент тяжесть окончательно ушла из сердца, но прежде чем провалиться в сладкое "нигде", она вспомнила во всех деталях тот сон, где видела вывеску "Контрольная комиссия".
— Что будем делать? — Спросил Нисим Виленский. Сейчас, в занятом союзными войсками Мюнхене, он смотрелся весьма естественно со своими сивыми патлами одетый в мешковатую форму чешского прапорщика.
— Ждем еще пять минут, — ответила она, чувствуя, как уходит из души тепло, выдавливаемое стужей отчаянной решимости. — И валим всех.
— Мои люди готовы.
— Вот и славно. — Она вдруг перестала чувствовать сердце...
"Господи, только бы он был жив!"
В пивной их было трое: она – в платье бельгийской медсестры, Виленский и еще один боевик Эцеля[335], имени которого она не помнила, одетый в форму французского горного стрелка. На противоположной стороне улицы, в квартире над парикмахерской сидели еще четверо "волков Федорчука". Эти были в советской форме, а потому и не высовывались, — кроме Виктора, торчавшего сейчас на перекрестке, никто из них по-русски не говорил. А Федорчук стоял на перекрестке, изображая майора-танкиста из армии Кутякова[336], смолил папиросы и развлекал болтовней двух русских регулировщиц.
"Господи..." — Ей очень не хотелось никого убивать.
Война закончилась, и все были живы...
"Пока".
Но если через пять минут Баст не выйдет из здания Контрольной комиссии, умрут многие...
— Идет! — Выдохнул Виленский, которому и самому, наверное, надоело "ждать и догонять".
"Идет..."
Она подошла к окну и увидела, как вышедший на крыльцо бывшей школы Себастиан фон Шаунбург надевает шляпу.
— Отбой...
6. Степан Матвеев, Барселона, 9 июля 1936 года, пятница
Его разбудил шум выстрелов. За окном, казалось, на той самой улице, где располагался отель, раздавалась заполошная пальба. И стреляли, как сейчас же понял Степан, отнюдь не из пистолетов и револьверов.
"Что за черт?!"
Если он не ошибался – а с чего бы ему, спрашивается, ошибаться? — сегодня с утра было 9 июля... Пятница и... да, все верно: перед тем, как проснуться он слышал сквозь сон колокольный звон, но мятеж-то случится только семнадцатого!
"Или восемнадцатого..." — На всякий случай Матвеев скатился с кровати вниз и, опрокинув на пол стул со своей одеждой, стал одеваться. Надо сказать, натягивать брюки, лежа на спине, та еще работа, но надевание рубашки и повязывание галстука относились, по-видимому, уже к элементам высшей акробатики. А между тем, по городу стали лупить из пушек. Во всяком случае, на слух Степан этот грохот определил именно так, но он мог и ошибиться. В конце концов, ни Матвеев, ни Гринвуд в армии никогда не служили и на войне не были.
